Три конца - Страница 74

– Ты один ездил?

– Конечно, один… Няньку, что ли, мне нужно? Эх ты, плакса!..

Нюрочка разговаривала с Васей и чувствовала, что нисколько не боится его. Да и он в этот год вырос такой большой и не смотрел уже тем мальчишкой, который лазал с ней по крышам.

– Я тебе своих голубей покажу, Нюра, – прежним серьезным тоном заявил Вася, но, подумавши, прибавил: – Нет, сначала сбегаем вон туда, где контора… Там такая штука стоит.

Дети, взявшись за руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание, с такими же колоннами, как и господский дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, – широкие ступени тянулись во всю ширину здания.

– Вот смотри, какие у нас пильщики! – крикнул Вася, подбегая к решетке стоявшего посреди площади памятника.

Это был великолепный памятник, воздвигнутый благодарными наследниками «фундатору» заводов, старику Устюжанинову. Центр занимала высокая бронзовая фигура в костюме восемнадцатого века. Ее окружали аллегорические бронзовые женщины, изображавшие промышленность, искусство, торговлю и науки. По углам сидели бронзовые музы. Памятник был сделан в Италии еще в прошлом столетии.

– Это памятник, а не пильщики, – заметила Нюрочка, с любопытством оглядывая необыкновенное сооружение.

– Говорят тебе: пильщики… Один хохол приехал из Ключевского ночью, посмотрел на памятник, а потом и спрашивает: «Зачем у вас по ночам пильщики робят?»

– Неправда!.. Это ты сам придумал…

Вместо ответа Вася схватил камень и запустил им в медного заводовладельца. Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она не посмела. Ей опять сделалось весело, и с горы она побежала за Васей, расставив широко руки, как делал он. На мосту Вася набрал шлаку и заставил ее бросать им в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак так понравился Нюрочке, что она набила им полные карманы своей шубки, причем порезала руку.

– Мне отец обещал купить ружье, – утешал ее Вася. – А кровь – это пустяки.

Петр Елисеич вернулся из господского дома темнее ночи. Он прошел прямо в кабинет Груздева и разбудил его.

– А, это ты… – бормотал Груздев спросонья. – Ну, что?..

– Ничего…

– Как ничего?

– Да так… От службы отказали.

– Не может быть!.. Постой, расскажи, как было дело.

Шагая по комнате, Петр Елисеич передал подробно свой разговор с Лукой Назарычем. Широкое бородатое лицо Груздева выражало напряженное внимание. Он сидел на диване в драповом халате и болтал туфлями.

– Вообще все кончено, – заключил свой рассказ Петр Елисеич. – Тридцать лет работал я на заводах, и вот награда…

– Да ведь прямо он не отказывал тебе?

– Чего же еще нужно? Я не хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я ушел бы с спокойным сердцем… А то Палач!

– Ну, это все равно, по-моему: кто ни поп, тот и батька… Эх, говорил я тебе тогда… Помнишь? Все это твой проект.

Петр Елисеич весь вспыхнул.

– Нет, я не раскаиваюсь в этом, – ответил он дрожащим голосом. – Каждый порядочный человек должен был сделать то же самое.

– Сила солому ломит, Петр Елисеич… Ну, да что сделано, то сделано, и покойников с кладбища назад не носят. Как же ты теперь жить-то будешь, голубчик?

– Я? А, право, и сам не знаю… Есть маленькие деньжонки, сколочены про черный день, так их буду проедать, а потом найду где-нибудь место на других заводах. Земля не клином сошлась…

– Невозможно, Петр Елисеич! – спорил Груздев. – Не такое это дело, чтобы новые места нам с тобой разыскивать… Мохом мы с тобой обросли, вот главная причина. Знаешь, как собака: ее палкой, а она все к хозяину лезет…

– Ну, уж извини: ты меня плохо знаешь!

– Да ты говоришь только о себе сейчас, а как подумаешь, так около себя и других найдешь, о которых тоже нужно подумать. Это уж всегда так… Обидно, несправедливо, а других-то и пожалеешь. Фабрику свою пожалеешь!..

– Что делать, а я все-таки не могу иметь дела с мерзавцами.

– Да ведь и Лука-то Назарыч сегодня здесь и велик, а завтра и нет его. Все может быть…

Вечер прошел в самом грустном настроении. Петр Елисеич все молчал, и хозяева выбивались из сил, чтобы его утешить и развлечь. Особенно хлопотала Анфиса Егоровна. Она точно чувствовала себя в чем-то виноватой.

– Ах, какое дело!.. – повторял время от времени сам Груздев. – Разве так можно с людьми поступать?.. Вот у меня сколько на службе приказчиков… Ежели человек смышленый и не вороватый, так я им дорожу. Берегу его, а не то чтобы, например, в шею.

– Ну, уж ты расхвастался с своими приказчиками, – заметила Анфиса Егоровна. – Набрал с ветру разных голышей… Не стало своих-то, так мочеган нахватал…

– А что же, околевать ему, мальчонке, по-твоему?.. Что кержак, что мочеганин – для меня все единственно… Вон Илюшка Рачитель, да он кого угодно за пояс заткнет! Обстоятельный человек будет…

– Оберут они тебя, твои-то приказчики, – спорила Анфиса Егоровна. – Больно уж делами-то раскидался… За всем не углядишь.

– Только бы я кого не обобрал… – смеялся Груздев. – И так надо сказать: бог дал, бог и взял. Роптать не следует.

За ужином, вместе с Илюшкой, прислуживал и Тараско, брат Окулка. Мальчик сильно похудел, а на лице у него остались белые пятна от залеченных пузырей. Он держался очень робко и, видимо, стеснялся больше всего своими новыми сапогами.